Дорога рассекает кадр, точно шрам или морщина на хмуром лбу — первая из вертикальных линий этого длинного холодного и пустого фильма. Дождь, первый из дождей фильма, заливает ветровое стекло, размывает кровавым пятном сигнал светофора. Серые пустынные улицы под серым дождем, лабиринт асфальта и камня, мертвая земля, познавшая поступь каинитов… А под кожаной курткой — набухший темной влагой рукав и развороченная пулей плоть. Но это не начало истории, даже не намек на него.

Мало слов, много символов, которые можно трактовать так, или иначе… или вообще никак, ведь они похожи на двери, нарисованные мелом на стене, на обязательный атрибут «высокохудожественного кино». Звягинцев технично катает обязательную программу: пистолет, ждущий своего часа в комоде, может и не выстрелить, но если в первом акте появляется Ева, то чуть позже ее непременно попросят передать яблоко. Реальность обезличена, словно подтерта ластиком. Просто Город, без людей и без имени. Просто старый отцовский Дом среди полувырубленного сада — обветшалый, заброшенный Эдем, куда бессмысленно возвращаться, даже если ангел, преграждающий путь изгнанникам, отлучится пообедать. Просто семья, вернее, видимость семьи. И из каждого угла, из каждого кадра укоризненно и печально смотрит Андрей Арсеньевич, не то восторженно скопированный, не то бесстыдно обнесенный, вплоть до приснопамятных таза и кувшина, до молчания, разделяющего героев, подобно слоистой и твердой воде.

А где же сюжет? Не спешим с ним, как не спешит сам фильм. Завязку приходится ждать целую вечность. Еще полвечности — чего-нибудь, напоминающего действие. Стакан крепкого для храбрости и признание. Три слова правды, три слова лжи: «Я жду ребенка. Он не твой». В сущности, с самого начала понятно, что это не история об измене, а нечто иное — игра, шахматная партия. Вера сделала свой ход, свою последнюю отчаянную ставку и выжидает, улыбаясь кротко и растерянно. Но ход ложный, и надежд все меньше, и нервная дрожь, заставляющая кутаться в кофту, прятаться от теплого кладбищенского ветра, пророчит недоброе и совсем недалекое… Ожидание, вечное ожидание, упущенные возможности, растраченное время. По словам режиссера, в этом ожидании и есть пластика кино, и ему, безусловно, виднее, но эта пластика лишена оформленности, напряжения, силы. Фильм не вызывает скуки или раздражения, но и интереса тоже — сеанс отстраненного созерцания, которое можно без сожалений оборвать в любой момент.

Разгадка надрывна, вполне внезапна и повергает в глубокое недоумение. Ибо… ее нет. «Я ничего не могу ему объяснить,» — рыдая, говорит Вера. Но беда в том, что и сама себе она ничего объяснить не может. Есть одиночество, есть холод, есть детское «не хочу так». И надо просто сесть и поговорить. Но для мужа нет слов — есть поступки, решения, действия, Евангелие от Марка: хочешь убить — убей, хочешь простить — прости. А у нее нет сил бороться, искать, даже жить. Вертикаль в ряду вертикалей, предмет в ряду предметов, платье цвета губ, платье цвета кровати, длинный понурый силуэт… Смоковница, не желающая плодоносить более. При желании смысл можно найти везде и во всем: например, трактовать ее нелепый поступок как искупительную жертву, как попытку возродить любовь. Но жертвы здесь нет, как нет и любви. Любовь все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь не радуется неправде, не ищет своего, не вынуждает любимого помочь наложить на себя руки, подтолкнув за грань, где жизнь немыслима. Благовещенье не состоялось — Мария приняла аборт.

Посмотреть фильм можно, и не без приятности. Особенно во второй раз, когда, в свете истины, видно, как тонко, экономно и верно отыгрывает свою роль Мария Бонневи. Можно с восхищением смотреть на этот снятый на просвет дом, любоваться возведенной в культ отстраненностью. Но все-таки не зря Звягинцев обезопасил себя фразой: «Смотреть историю и примеривать ее к жизни — в корне неправильно». Потому что, если примерять, выйдет короткий и печальный рассказ о психозе, усугубленном гормональными перепадами в начале беременности.